Я брежу, следовательно я

 

Я брежу, следовательно я

(«Петровы в гриппе», реж. Кирилл Серебренников, Россия-Франция-Германия-Швейцария, 145 мин.)

 П.И.Филимонов

Когда читаешь книжку Сальникова, ощущение бреда накрывает не сразу. Сначала почему-то кажется, что это просто такая ироничная манера описывать действительность, что всё с главными героями понятно, жизнь ни у кого не задалась, вот они и куролесят почём зря, потому что - что ещё сделать, чтобы доказать себе реальность своего существования.

У Серебренникова бред захватывает сразу, захватывает окончательно и бесповоротно. Примерно на пятой минуте фильма ты попадаешь в его когти (здесь очень уместен как раз эстонский перевод названия, “Petrovid gripi küüsis“), и не выпадаешь из него уже до самого конца, более того, конец, с вылезающим из гроба и херачащим по екатеринбургскому бездорожью в костюмчике не совсем по фигуре Хаски, только усиливает и окончательно добивает это ощущение. Книга Сальникова, пожалуй, сложнее фильма, но это и логично, было бы странно, если бы я утверждал что-то другое. Мы здесь не про книгу, мы про фильм. Фильм – цельный и бьющий посылом довольно незамысловато в лоб. Незамысловато бьющий, но замысловато эти удары раскрашивающий. И пусть Семён Серзин, играющий Петрова, немножко, совсем чуть-чуть, есть ощущение, перебарщивает с изображением симптомов, состояние бреда, в которое нас погружают он с Серебренниковым, только сначала кажется весёлым и забавным.

В этом смысле фильм Серебренникова следует напрямую за романом. Сначала смешно, много где смешно и много почему смешно. Смешно, когда Петров оказывается на квартире Виктора на пьянке с вечно перерождающимся античным богом в исполнении Юрия Колокольникова (на мой взгляд, пока лучшая его роль), которого, скорее, стоило бы назвать не Аидом, а Вертумном. Очень смешно на литературном вечере в библиотеке, где работает Петрова, на котором можно увидеть натурального Юрия Гуголева и натурального же Шиша Брянского, отдельный им респект за самоиронию. Смешно даже тогда, когда как всегда прекрасная Чулпан Хаматова (Петрова) чернеет глазами и превращается в полумистическую женщину-убийцу из каких-то не то японских, не то скандинавских мифов.

Пожалуй, смешное в чистом виде заканчивается на моменте самоубийства персонажа Ивана Дорна. После этого становится понятно, что речь всё-таки идёт о бреде, о болезненном бреде в самом прямом смысле этого слова, о том бреде, которым оборачивается наша жизнь, если снять всевозможные розовые оболочки и вглядеться в неё по-настоящему. И, пожалуй, страна, в которой всё это происходит, и не важна, по большому счёту, хотя Серебренников (как мне кажется, в отличие от Сальникова), немножко современную Россию и педалирует – в основном за счёт становящихся всё более жуткими надписей на стенах. Но ему можно, его совсем нельзя за это осуждать. Да и не так это очевидно явно, что нельзя было бы экстраполировать на любую другую местность.

А потом, когда всё начинает связываться, когда вдруг оказывается, что всё вытекает одно из другого, и одно к другому ведёт, детство одного героя протягивает ниточки к безумию других героев и наоборот, смех как-то вовсе превращается в судорожную гримасу, застывающую на лице ледяной коркой максимально неуютно изображённого Серебренниковым Екатеринбурга.

И грипп, захвативший Петровых, это, конечно же, никакой не ковид, вообще ни разу никакая не болезнь, точнее, нет, точнее, как раз и болезнь, но не такая, от которой может излечить хоть простой семейный врач, хоть аспирин 1977 года выпуска. Это то неизбежное, что с нами происходит, когда мы взрослеем. С теми из нас, у кого есть силы остановиться и попытаться осмыслить нарисованный комикс.  

А потом вылезает Хаски.