Обычные дети

 

Обычные дети

(“Плохие сказки”, реж. Дамиано Д’Инноченцо, Фабио Д’Инноченцо, Италия-Швейцария, 98 мин.)

П.И.Филимонов

Фильм братьев Д’Инноченцо – из разряда тех фильмов, которые определяют культуру. Точнее, определяют разницу культур. Я сейчас попробую пояснить.

В Советском Союзе моего детства снималось большое количество так называемых подростковых фильмов. Выпускали их в телеэфир или на киноэкраны в какие-нибудь школьные каникулы (чаще зимние, потому что летом дети имели склонность разъезжаться по родственникам, лагерям и курортам) и тем обеспечивали некоторую занятость подрастающего поколения и чуть меньшее время, проведённое им в несанкционированных болтаниях по улицам. Я не знаю, как обстоят дела в нынешней России, возможно, что преемственность сохранилась, возможно, нет, до меня новое русское подростковое кино, во всяком случае, не доходит.

И вот что интересно. Не буду здесь рассуждать о качестве тех фильмов, которые даже где-то местами и определяли кинематографический горизонт моего детства, но круг затрагиваемых тем в них был достаточно строго ограничен. Это могла быть жизнеутверждающая фантастика от Кира Булычёва, истории о первой любви – с разными допускавшимися возможностями концовок или детективы, где подростки, случайно или специально, боролись с нарушителями закона и расхитителями социалистической собственности. На реалистичность отражения окружающего мира, как сейчас понятно, тянули только фильмы о первой любви, да и то не всегда.  

“Плохие сказки” – пример подросткового кино здорового человека. В том смысле, что лишённого иллюзий, здорового офтальмологически, не смотрящего на мир сквозь розовые очки. Это и рассказ о первой любви, безусловно, но правдивый, без обхождения самой важной в 13, 14, далее везде лет темы секса как движущего фактора. И история сложных взаимоотношений с родителями (что, конечно, нам в детстве тоже показывали, тут нельзя ничего сказать). Но вот чего нам не показывали и показать не могли ни при каких условиях, так это ещё одна грань подростковой жизни, всегда существующая, пусть для кого-то на периферии сознания, а для кого-то так прямо даже и выходящая на первый – и становящийся после этого единственным – план. Речь о необъяснимых, немотивированных детских самоубийствах. Вспомните своё детство, свои ранние подростковые годы. Почти наверняка даже среди ваших личных знакомых были такие, кто хотя бы рассуждал на эту тему. (У меня были). А у некоторых из вас были и такие знакомые, которые пытались с этой темой экспериментировать (у меня – были). И у ещё меньшего количества из вас были, наконец, такие знакомые, которым эти эксперименты, увы, удавались. (Таких у меня, к счастью, не было).

Это самый шокирующий эпизод “Плохих сказок” – во многом потому, что его вот совсем ничто не предвещает. Но после него авторам фильма веришь безоговорочно. Веришь, что так всё и было, что именно так и жили эти дети с римской окраины восьмидесятых (видимо) годов. Такие итальянские сто дней после детства. Симпатичный, грустный и ностальгический (в смысле невозвратимости детства) фильм.    

Если б мишки были пчёлами

 

Если б мишки были пчёлами

(“Эрна на войне,”., реж. Хенрик Рубен Генц, Дания-Германия-Эстония, 106 мин.)

То они бы нипочём – дальше вы знаете. Если бы миром правили женщины, войн бы либо не было вообще, либо было бы значительно меньше. В этом смысле, конечно, большую часть мировых лидеров мужчин нужно разогнать и лишить их любимых игрушек. А для поддержания их ЧСВ в рабочем режиме можно придумать какое-нибудь безопасное для окружающих соревнование. Пусть, например, по дереву выжигают, или, вот ещё идея, собираются в команды по шестеро и разгадывают якутские загадки.

У датской крестьянской женщины Эрны во время Первой мировой войны забирают в  немецкую армию единственного сына, у которого, к тому же, не всё в порядке с головой. Напрямую о диагнозе Калле ничего не говорится, но, судя по всему, там присутствует какое-то лёгкое до среднего умственное расстройство. К тому же с происхождением Калле связана определённая тайна, которую нам в течение фильма будут приоткрывать, пока наконец не откроют окончательно – и это будет достаточно неожиданный твист, в том числе и касательно самой Эрны. Короче говоря, он – единственная отрада её очей и она не готова отпустить его умирать на беспеременный Западный фронт. И вот она сначала подкупом пытается его от армии отмазать а потом, поняв, что это не представляется возможным, меняется одеждой с одним дезертировавшим солдатиком и подряжается служить в армии вместе со своим сыном, чтобы его оберегать и всячески пестовать.

Ровно с этого места фильму перестаёшь верить. Эрне, судя по внешности актрисы, что-то к пятидесяти годам, если не за пятьдесят, и она – ну, нисколько не мужеподобна, довольно ярко выраженная женщина. Как можно было хотя бы при беглом рассмотрении спутать пятидесятилетнюю женщину со сбежавшим восемнадцатилетним новобранцем – неведомо. Ладно, эту нелепость режиссёр понимает достаточно быстро и сводит всё к некоторому швейковскому абсурду, когда все знают, что Эрна – женщина, но с разными целями самосохранения упорно называют её Юлиусом.

Дальше. Я, конечно, в армии вообще не служил, не говоря уже об участии в войнах, так что настоящим мужчиной называться даже не претендую, но меня изрядно смутил тот факт, что двадцатилетние солдаты настолько изголодались по женскому телу, что женщина, годящаяся им не то что в матери, а даже как будто и в бабушки, вызывает – и не у одного из них – прямо-таки острое желание. Собственно, ладно, не только у двадцатилетних, но и у офицеров постарше и рангом повыше (что ещё можно понять). Словом, вокруг Эрны там закручиваются недюжинные страсти. При этом её собственному сына Калле (в силу этих его умственных проблем?), такое ощущение, нет вообще никакого дела до того, что его мамашу чуть ли не каждый день то пытаются изнасиловать, то, наоборот, признаются ей в лучших чувствах. Он внезапно осознаёт, что любит войну, война это его и вообще он всегда хотел быть кавалеристом, как его отец (аллюзия, притянутая за уши, я в курсе).

А, да. И потом  вдруг выясняется, что Эрна, в свои вот эти пятьдесят плюс – девственница (а вот!), а потом она тут же в свои эти пятьдесят плюс безболезненно этой девственности лишается.

Но, сквозь все эти несуразицы и явные натяжки в достоверности  (такие же, как и  вышеприведённая аллюзия), чётко видно, что, как учили нас в школе на уроках литературы “хотел сказать автор”. Война зло, женщина – оплот безусловной любви, любовь спасёт мир в обоих смыслах этого слова, если бы мишки были пчёлами.

Не знаю, готовы ли зрители простить Хенрику Рубену Генцу столько несообразностей ради благой цели. Можно и простить, на самом деле. Кино вышло трогательное, пусть местами и сильно нелепое. Но, может быть, в этой нелепости – лучшая часть его трогательности.   

   

Важнейшим из искусств для нас является

 

Важнейшим из искусств для нас является

(Проект “Дау”, реж. Илья Хржановский, тысячи минут просмотра, Россия-Германия-Франция)

П.И.Филимонов

 

В «Сыпрусе» покажут несколько фильмов из проекта Ильи Хржановского «Дау». Те, кто хотел, давно посмотрели то, что выложено в сеть, в тех местах, куда оно выложено. Те, кто, по каким-то причинам, ничего об этом проекте не слышал, блаженны, ибо унаследуют царство небесное. Раз не слышали, значит, им и не стоит идти в кинотеатр и пробивать дно своей культурной бутылки Кляйна. Найдутся, вероятно, и те, кто захочет эти произведения искусства пересмотреть.

Я к их числу не принадлежу, и я не скажу, что это потому, что мне не понравилось. Мне, скорее, понравилось, но зрелище, конечно, очень специфическое. Особенно это касается фильма «Дау.Вырождение», который длится шесть часов и является, как кажется, апофеозом проекта, это там, где Тесак натурально убивает свинью, а потом – уже, к счастью, не натурально, большинство остальных персонажей.

Главный вопрос, который мучает меня с момента начала знакомства с этим проектом, это вопрос о том, кино ли это. Мы даже не так давно дискутировали на эту тему с одним таллиннским поэтом. И не сошлись ни на чём. Определи, что такое кино, говорил мне таллиннский поэт. Это вид искусства, где люди на камеру разыгрывают какие-то истории? Я вынужденно с ним соглашался, потому что другого определения я дать, пожалуй, не могу. В этом случае, настаивал таллиннский поэт, “Дау” – это вполне себе кино. И формально он прав, и даже думаю, что и сценарий какой-то у Хржановского и соратников был, но, когда смотришь то, что у них получилось на выходе, есть устойчивое ощущение, что это всё-таки не совсем кино. Это какое-то кино 2.0, кино нового поколения или, наоборот, хорошо препарированное кино, в баховском смысле слова.

Играют в “Дау” исключительно непрофессиональные актёры. Играют один другого хуже. А хуже всех играет (собственно, самого Ландау в молодости) знаменитый музыкант и дирижёр Теодор Курентзис. И от этой плохой актёрской игры происходит какая-то синергия, и наступает понимание, что профессиональные актёры только взяли бы всё и испортили. Непрофессионалы привносят в этот проект именно ту искренность и степень погружения, которая, очевидно, Хржановским и задумывалась. Если трахаются, то всерьёз и с увлечённостью. Если унижают и издеваются, то отдаваясь этому полностью. Если режут в кадре свинью, то с нескрываемым удовольствием, возможно, уступающим лишь удовольствию от последовавшего в недалёком будущем самоуничтожения уже за пределами съёмочной площадки.

Это настолько чудовищно, что прекрасно. Это похоже на заснятый на плёнку Стэнфордский эксперимент. Это и есть, без сомнения, эксперимент, который ставит Хржановский не только и не столько над любителями – участниками съёмок, сколько и над нами всеми, любителями-зрителями.

Люди мерзки, садистичны и противны по своей сути. Больше всего людям нравится унижать и мучить себе подобных, что бы они там ни говорили. А те, кому не выпадает случая помучить, хотя бы наслаждаются наблюдением за происходящим. Если есть какие-то сомнения, то сходите и пересмотрите “Дау”. Нет ничего хорошего в человечестве. Правда, и другого человечества у нас с вами нет, и, более того, мы тоже являемся его частью. И “Дау” не то, чтобы примиряет нас с этим обстоятельством, оно, скорее, как горькое лекарство, развеивает последние иллюзии. Мы – такие. И что? И ничего.  

    

 

 

Скрепы и священные коровы

 

Скрепы и священные коровы

(«Похороны по-эстонски», реж. Рене Вильбре, Эстония, 93 мин.)

 П.И.Филимонов

После долгой объяснимой паузы на экраны страны вышел очередной эстонский фильм – экранизация уже ставшей почти классической пьесы Андруса Кивиряхка «Похороны по-эстонски» со звёздным составом исполнителей. Тут вам и Яан Ууспыльд, и Тамбет Туйск, и шикарный Пеэтер Оя в роли тартюфоподобоного крёстного сына покойного Андреса (роль которого исполняет вообще Иво Линна), и непревзойдённый, как кажется, во всяком случае, в этом амплуа, Аго Андерсон в роли сильно пьющего соседа.

Пауза явно пошла нам всем на пользу. Передозировка чем бы то ни было никогда не приводила ни к чему хорошему, а хороший саспенс, наоборот, ещё никому никогда не вредил. В общем, то ли мы отвыкли от отечественного кинематографа, то ли Рене Вильбре действительно удалось снять кино, к которому трудно предъявить хоть одну претензию. Дело, вероятно, в хорошем литературном первоисточнике, но и не только. Любую классику можно испортить, если её не чувствовать своей. Видимо, Вильбре и актёры  эту пьесу Кивиряхка прочувствовали. Что приятно, и вот почему. 

Андрус Кивиряхк работал и работает на грани попрания национальных устоев и оскорбления чувств верующих, как сказали бы в одной соседней стране. И удачно на этой грани балансирует, не заваливаясь совсем в фарс, но проходя по тонкой жёрдочке, действительность от этого фарса отделяющей. В «Похоронах по-эстонски» собраны все скрепы и священные коровы современного эстонского дискурса, все элементы национальной идеи, если бы о ней задумывались доморощенные идеологи. Перечисляю: бытовой расизм, священная память о депортациях, «настоящий эстонец должен иметь хутор», «на земельном участке непременно нужно что-то выращивать, желательно, картошку, желательно, тоннами», непереводимое “tee tööd ja näe vaeva“, бегство в Швецию в 1944 году, во время которого на самодельных лодках утонуло около 5 миллионов человек (при населении страны в полтора миллиона), «каждый эстонец хорошо поёт» - возможно, что-то ещё, вылетело из головы. Собраны и осмеяны, смехом уничтожены, изображены хламом и мусором, вроде бесконечных банок заплесневелого варенья в подвале у старого Андреса.

Это что-то вроде анекдота про евреев. Не помню, кто вбил мне в голову простое представление о сложном этикете в отношении деликатных тем. Еврей имеет право рассказывать пошлые и оскорбительные анекдоты про евреев. Никто другой этого права не имеет. Точно так же и здесь. Эстонцы имели полное право снять фильм о собственных национальных комплексах и стереотипах. Никто другой, пожалуй, не имеет права их педалировать. Но зато мы можем от души поржать над «Похоронами по-эстонски» и где-то даже позавидовать. Мне кажется, что такое самоочищение от скреп не помешало бы ни одной нации на этой планете. Потому что вон и биологи говорят, что, если в доме завелась плесень, её нужно изгонять оттуда, а потом очень долго проветривать помещение. Всё это ведёт к оздоровлению климата в этом конкретном дому и к более продуктивной работе мозгов.

Меня радует, что мы живём в таком доме, в котором такого рода генеральные уборки периодически проводятся. И даже если в «Похоронах по-эстонски» есть ровно одно место, которое звучит немножко слишком пафосно и слишком приторно и, таким образом, фальшиво (когда молодой Андрес сообщает своей подруге Леэ, что, несмотря на всю замшелость этого хутора и его семьи, ехать ему отсюда, по большому счёту, некуда, потому что «здесь его родина, сынок»), это можно на первый раз простить. Да и увы, не нам, русским, здесь придираться.